Для
описания жизни российского офицерства в данном "географическом
недоразумении", я попробую подробно рассказать об истории, случившейся
на второй год моего пребывания в Сковородке. Сама по себе, данная
история не тянет на нечто неординарное и шоковое. Она обычна и проста в
конструкции как кирпич, но своей нелепостью и несуразностью, ярко
характеризует жизнь российского офицера в местах богом забытых и
отдаленно запущенных. Повествование слегка разворачивает в начале, и
незначительно сворачивает в конце, вечную проблему служебного конфликта
начальник – подчиненный, менее острую в благополучных местах. Считаю,
что сегодня это еще актуально. Впрочем, российское офицерство во все
времена жило под лозунгом "БОЙСЯ" и по принципу – "точно знаю, что
поимеют… но не знаю за что". Однако пора конкретно приступить...
Итак,
часть наша стояла недалеко от города Сковородино и, как и положено всем
военным частям – в самом непригодном для жизни и службы месте.
Находилось она так близко от государственной границы с супостатом, что в
случае войны мы не успели бы добежать из своих домов до парка боевых
машин, не увидев при этом мирно проезжающую технику противника. Впрочем,
это во-первых никого не пугало, так, как военные - люди бесстрашные, а
во- вторых не удивляло, так, как ничему не удивляться, в армии учат еще в
военных училищах и немало в этом преуспевают. Называли наше славное
соединение – "Дивизия мерзлая голова". Название соединение оправдывало
на все сто в прямом и переносном смысле. Зимой температура падала до
минус 60 – летом радовала перепадом до плюс 40. Служившие офицеры
поддерживали имидж соединения своей службой и в подавляющем большинстве
являлись ссыльными, с сознанием, мягко говоря, не обезображенным
интеллектом. Военный городок был небольшим, компактным и даже с
претензией на пропускной режим. Через КПП в жилую зону пропускали только
по пропускам, придерживаясь взятого из футбола рваного служебного
ритма. Критическое ужесточение режима начиналось с 18. 00 до 19. 00 – в
соединении только что проходил развод и у вновь заступившего наряда еще
были силы, задор и свежи в памяти наставления дежурных – и с 8. 00 до 9.
00 утра – все начальство шло на службу. Никто из местных жителей
живущих в городке или приходящих поторговать продуктами сельхоз труда,
особо на режим не обижался. Люди понимали, что военные здесь не в
бирюльки играют. Понимание облегчали калитка и пролом в стене, которые
не охранялись и имели протоптанную нарушителями тропинку в запретную
зону. На заборе, рядом с калиткой, каким-то остряком было крупными
печатными буквами намалёвано: "Если ты читаешь эту надпись, то уже
находишься на расстоянии выстрела". Чуть ниже уже более мелко ответ:
"Отсоси козел... достанешь." В войсках тайные желания и полеты дум
традиционно выражаются на заборе. Забор – зеркало солдатской души. Надпись
никого не пугала. Народ тропку любил. Неопытным, или желающим попасть в
зону без пропуска, наряд иногда сам показывал дорогу к калитке, всем
своим видом извиняясь за доставленное неудобство и проклиная армейскую
тупость, которой вынуждены подчиняться охраняя проход именно через КПП. Кстати
штабы воинских частей и казармы находились практически без наружного
ограждения, и пройти к ним можно было легко. Почему охраняется именно
жилая зона, ходило много предположений. Возможно, ставка делалась на то,
что шпионы и диверсанты полезут к тому, что охраняется. Конечно, при
таком раскладе все неохраняемые военные тайны будут сохранены, однако
дальнейшие ставки на лень тех же диверсантов и их прогнозируемое
нежелание идти 200-300 метров от остановки рейсового автобуса до пролома
в стене, лично мне всегда казалась несколько легкомысленными... не на
заборную же надпись ставку делали... Тем не менее, другого, более
реального объяснения суровому режиму не было. Старожилы принимали
эту напасть, как религию. Веришь, не веришь, а обряды надо выполнять.
Они на личном опыте знали – бороться гражданскому человеку с армейской
логикой, все равно что сами знаете что делать против ветра. За КПП
отвечал наш полк, и это было постоянным геморроем для начальника штаба.
Объект был тревожный. При желании НШ всегда можно было вызвать и найти
причины для абсолютного служебного несоответствия. Подполковник
Пчельников, наш начальник штаба полка, об этом знал, и при упоминании о
КПП его лицо сразу делалось серьезным, а в глазах начинало зреть
беспокойство. Мужик он был неплохой, но как говорится, должность
обязывала, и он теоретически требовал от наряда полной программы,
немного закрывая глаза на практику. Его могли бы звать "красавчик".
Если бы не лицо… да и не фигура тоже. Поэтому, отдавая дань неутомимости
Пчельникова, его нарекли пчелой Майя. В пользу клички выступала и
внешняя идентичность туловищ. К тому же в быту и службе начальник штаба
слыл офицером настойчивым и упорным, как ... навозная муха. В один
прекрасный летний день Пчельников вызвал его непосредственный шеф –
начальник штаба соединения и сообщил, что завтра к нам приезжает новый
командир полка. В тот момент полк был безголовым – старого командира не
так давно задвинули на вышестоящую должность по причине крайней
неуживчивости с вышестоящим командованием. Обязанности временно исполнял
зам. по вооружению полка. О битве, которая совсем недавно
происходила из за исполнения обязанностей командира тоже можно было бы
написать, но это будет уже другая история. Победил в ней начальник
штаба. Он сумел убедить начальство, вспомнив про кучу дел, обязанностей и
о КПП кстати тоже, что замповор справится, а он в случае чего его
подстрахует. В результате исполнения, замповор сильно греб под себя
(заметьте "зам по вор"... должность обязывала), отправляя почти весь
личный состав в парк и делая там икебану. Остальные Замы скрипели
зубами, однако как говорится – после свадьбы рогами не машут. Им
оставалось вспоминать недавно выигранную битву и отвлекать на свои нужды
неуемную фантазию проигравшего. Услышав о приезде командира,
начальник штаба обрадовался. Монополия парка закончилась. Было собрано
совещание и поставлена задача, – навести марафет в казарме и на КПП. Дежурным
в тот день заступал начальник химической службы полка Москвин с
подпольным погонялом Моська. Он был вызван и заинструктирован вусмерть.
Москвин был целым майором и его всегда глубоко возмущал сам факт
заступления на КПП старшего офицера, но ввиду постоянной нехватки
младших по званию, тяжелого политического положения в стране и огромного
числа нарядов в полку приходилось уступать. Заступая, Москвин
пытался показать подчиненным и начальству, что если он держит руку на
пульсе жилой зоны – пульс не пропадает. Службу начинал организовывать
сразу и с размахом. Режим до безобразия ожесточался, вызывая ненависть у
всех забывших пропуска. Современный, методически грамотный рваный
служебный ритм он не признавал. Особенно рьяно и принципиально Москвин
относился к женам начальства, не делая никому скидок и втайне
рассчитывая на то, что Пчельникову прикажут больше "ЭТОГО Д У Р А К А !"
не ставить. Подобную характеристику НШ выслушивал часто, но орг-мер
не принимал. Москвин не учел, что начальству была на руку его
неуемность. Когда в соединении ходили легенды о зверствах на КПП
Пчельников чувствовал себя на коне и жалел, что таких дураков, как
Москвин у него больше нет. Начальник штаба соединения в такие дни на
совещании сурово улыбаясь глазами говорил. – Вот сегодня на КПП в
артполку дежурный службу несет, как положено. Бабы визжат по полной
программе! Но все-таки, товарищ Пчельников, нужно учить подчиненных
творчески подходить к службе... ведь знает же он... жену замполита
дивизии... зачем же два раза в день ее не пропускать? В глазах и в иронии шефа, Пчельников видел одобрение и тихо радовался повышению своего рейтинга в глазах начальства. –
Но Ваша то жена всегда пропуск носит товарищ полковник, – подхалимскими
нотками в голосе парировал он, – не может же дежурный знать всех
жителей в лицо. В такие минуты Пчельников был почти счастлив тихой
радостью служаки честно выполняющего свой долг и временно прощал
начальству служебный идиотизм и перестраховщину. Нового командира
полка привезли утром на уазике и временно поселили в общежитии. Москвин
об этом судьбоносном событии позвонил дежурному по полку. Доложил и с
чувством выполненного долга продолжил бдить. Не прошло и часа, как
на КПП прибыл новый командир с начальником штаба. По мимике морды лица
идущего сзади Пчельников Москвин понял что нужно доложить, и сделал это
молодцевато, с серьезным лицом человека понимающего всю ответственность
возложенных на него задач. Москвин готовился и в принципе не сомневался в
положительном исходе встречи. Он празднично блестел, был побрит, и
придраться к нему было тяжело. Командир крякнул, крепко пожал руку и
прошел на проходную. Это был начинающий полнеть, среднего роста
подполковник, с лицом решительным, вечно озябшим и не обещавшим
окружающим ничего хорошего в дальнейшей службе. Народ, возмущающийся и
пытающийся с боем прорваться через вертушку, затих, понимая, что
временно не до него. Командир зашел в комнату отдыха, пнул по сапогу
законно отдыхающего солдата и не дожидаясь когда тот вскочит прошел в
комнату дежурного. Пчельников что-то хозяйственно лепетал про
необходимость ремонта, отсутствие средств и тяжелую долю свалившихся на
него дополнительных обязанностей. Когда все улеглось, первым словом
услышанным Москвиным от нового командира было: – НУ... ИИ...!? –
внешний вид командира при этом, показывал недовольство, удивление и
удовлетворенность увиденным. Не дожидаясь ответа, он уселся на стул и
положив руки на стол по поповски сплел пальцы. Комната дежурного
просматривалась из коридора полностью и за данное свойство в народе
называлось аквариумом. Увидев, что начальник засел в аквариуме надолго,
народ безропотно потянулся к пролому в стене... Пчельников, услышав
это: "Ну... и.. ", – почувствовал недоброе. Все молчали. НШ понял, –
командир недоволен. Для поддержки, он с глубоким укором посмотрел на
Москвина. Москвин для приличия выпрямился, попытался втянуть живот и умело сымитировав строевую стойку неуверенно выдавил. – Так точно... – Что так точно? - удивленно переспросил командир. – ...А что... ну... ииии..., - выдержав творческую паузу в свою очередь, нервно схамил Москвин. Нужно
отметить, что тогда еще никто не знал, что когда Жубенко вопрошает:
"НУ... И...", необходимо молчать, виновато потупив глаза словно
провинившийся школьник. Этим своим: "НУ...И...", командир давал понять,
что в принципе все в целом то не плохо, но он бы организовал все лучше и
грамотней и нужно было дослужиться до больших звезд, чтобы учить
майора, капитана, и т д и т.п. таким элементарным вещам, как несение
службы. Своим наглым ответом Москвин глубоко возмутил командира. Он
задел святое – гордость вступившего в новую должность офицера и еще не
успевшего в ней как следует обваляться. Москвина же в свою очередь
обидело отношение к себе. Почему-то как к зачуханному и перепуганному
судьбой лейтенанту, хотя он, Москвин, – начальник службы полка и при
этом часто выполняет обязанности начальника химической службы дивизии!
На него было жалко смотреть. Он недоумевал... В глазах стояла
растерянность и тоска ребенка, которому подкинули коробку без игрушки.
Итогом анализа, проводимого Москвиным по горячим следам был вывод –
беспредел... Самое обидное – его растерянность видели все... и бойцы то
же. – Это наш начальник химической службы, – попытался разрядить
обстановку Пчельников, – толковый офицер, бывают конечно проколы, но в
целом службу несет хорошо. Командир встал... выразительно посмотрел на
Пчельникова, словно удивляясь, что тот не пресекает вопиющую наглость
подчиненного. – У ВАС здесь... даже толковые... как Бумбараши
служат! И толковости у этого ВАШЕГО толкового... судя по всему... как
говна у комара... Этим инцидент себя временно исчерпал. Глубоко
вздохнув, дескать ладно, развели тут панибратщину, потом с ним сам
разберусь, командир вышел из помещения. Дверь за ним грохнула так, что
упала и разбилась веками висевшая опись. Конфликт самым неожиданным
образом продолжился на следующее утро. Нового командира официально
представлял личному составу начальник артиллерии дивизии. Подразделения
стояли на плацу за полчаса до времени обычного развода и вызывали улыбки
с подколками проходящих мимо офицеров. Из нашего строя вяло огрызались,
но моральное преимущество было на чужой стороне. Поздоровавшись с
полком, начальник артиллерии выразил уверенность, что с новым
командиром, подполковником Жубенко, полк добьется более высоких
результатов и теперь он за нас спокоен. Жубенко после речи
начальника сделал три неуверенных строевых шага вперед и неожиданно
поздоровался. Он стоял памятником и вглядывался в строй, словно хотел
запомнить, как громко будет здороваться каждый и с недостаточно громкими
потом разобраться. В воздухе повисла томительная и торжественная
тишина, всегда присутствующая в ответственные моменты. Тогда лица
делаются серьезными, в легкие набирается воздух и в голове каждый
отсчитывает секунды, определяемые только длительными тренировками, чтобы
взорвать воздух одновременным громким и жизнерадостным приветствием. В
этот самый момент, за миг до дружного выдоха Москвин нечаянно
безобразно громко икнул. Идиллия мыслей у строя нарушилась. Нервы
молодых солдат, стоящих рядом с офицерами управления, не выдержали, и
они дали старт приветствию. Остальным ничего не оставалось, как
потянуться за ними. В целом это выглядело, как " Здравия желаем товарищ
полковник", но при желании можно было понять, как "Здрасте ваше
благородье", или даже "Здесь полный бардак". Командир поморщился,
опустил голову, как козел помахал головой и заставил повторить
приветствие. Второй раз получилось не дурно. Позже Москвин признался,
что совершил, сей непристойный акт случайно, и даже хотел извиниться...
но... ему никто не верил. После строевой подготовки, прохождения
торжественным маршем и с песней, всех офицеров собрали в комнате досуга
для знакомства. Командир поднимал одного за другим по
штатно-должностному списку, оценивающе смотрел в глаза, пробегал по
форме, иногда делал заметки в тетради и переходил к следующему офицеру.
Дойдя до Москвина, Жубенко снисходительно осмотрел подчиненного и
язвительно изрек: – Переели вчера в наряде ТОВАРИСЧЬ, икаете
невпопад, песню поете так, как будто медведь Вам не только на ухо
наступил, но и п е р е с п а л с ВАМИ... не хорошооо, вы тут наверно
официальным клоуном числитесь? Москвин молчал, насупившись, как воробей зимой и философски смотрел долу. Не дождавшись ответа, Жубенко злобно продолжил. – Неужели неофициальным?! Среди
офицеров особо приближенных по штату послышались подхалимские смешки.
Потешив свое ущемленное командирское достоинство, Жубенко перешел к
дальнейшему знакомству. Он был уверен – для хорошего понимания души
подчиненного её надо вывернуть наизнанку, причем неоднократно. Ещё он
был уверен, что командир в служебное время всегда прав. Даже когда не
прав. Он считал, что не прав был один раз в жизни. В тот день, когда на
мгновение усомнился, что был прав по какому-то пустяковому делу.
Война
была объявлена. Справедливости ради должен отметить, что Москвину до
конца контракта оставалось 10 месяцев, а пенсия была заработана еще в
прошлом году. От обиды у него загорелись глаза, и явно появилась цель в
жизни, казалось навсегда потерянная еще в лейтенантские годы. Всем
известно – офицер без мечты, что собака без крыльев и поэтому в
определенном смысле Москвину можно было даже позавидовать. Между тем
дни потянулись за днями. Командир получил квартиру и емкую, короткую
как выстрел, как секс с женой кличку – Жбан. Новый заслуживающий
внимания инцидент произошел через месяц. Подвижки были не только у
командира, но и у Москвина. Он добился наконец исполнения голубой мечты
офицера – полного и бесповоротного освобождения от нарядов. Облегчение
наступило в связи с возложенными на него обязанностями начальника
химической службы соединения. Все это время Жубенко всячески цеплял
Москвина, показывая остальным на его примере, что будет, если не жить с
ним в мире и любви. Слова командир подбирал исходя из личного жизненного
опыта, замешанного на лучших армейских традициях. – Ах... ОН...
бля... муфлон.... коридорный... паркетный... наиприченный... ну он у
меня... ну он... это... ощутит... за РОДИНУ?!.. спрятался... шланг
дивизионный... Подобные эпитеты звучали на всех построениях когда
Москвин отсутствовал. Строю сразу было понятно, кого... имеют... и он
становился похожим группу больных, давно страдающих геморроем. Брови у
командиров всех степеней становились как ленточки финиша, в глазах
имитировалось клокотание боли и негодования. Жубенко чувствовал всеобщую
поддержку, по инерции еще немного шутил и успокаивался. Когда же
Москвин стоял в строю, командир с ним обращался подчеркнуто ласково и с
язвительными интонациями. – ВЫ товарисчь мой... яхонтовый... сегодня
где СОИЗВОЛИТЕ ОШИВАТЬСЯ?.. ДА что ВЫ говорите!!! НА СКЛАДИКЕ БУДЕТЕ...
Р А Б О Т А Т Ь?!! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!.. А Я НЕ ЗНАЛ!.. НЕ ПРЕПОЛОГАЛ Я
ДАЖЕ!.. НУ НЕ МОЖЕТ ЖЕ БЫТЬ, НУ... НИЧЕГО... Я ВАМ ПОМОГУ... СДЕЛАТЬ...
ЗАКАТ СОЛНЦА ВРУЧНУЮ... и т.п.
В конце рабочего дня, уходя на
совещание в штаб дивизии, командир вставал в коридоре, напротив
дежурного по полку, и ставил задачу шлифуя командирский голос: – Я ухожу на совещание, – повторял он одно и то же ежедневно и практически без изменений. – К моему приходу собрать всех, Вам понятно или нет... В С Е Х!!! Услышав,
"Так точно!" и оставив брызги слюны на погонах дежурного, он уходил с
чувством частично выполненного долга. Время его возвращения никто не
знал, как и то, сколько продлится совещание в дивизии. Совещаться могли
пол часа, два часа, три с плавным переходом, как говорили в нашем
артистическом полку... "в ужин на запиши...".
Совещания в
дивизии – всегда оргия любви и понимания. На них начальника нельзя
перебить даже аплодисментами. Он говорит – ты не чирикаешь. Это держит в
напряжении час.. два... затем убаюкивает... Однажды так получилось, что
месяц подряд на совещания ходил командир дивизиона подполковник Ильюшин
– лицо морально и физически к подобным испытаниям не готовое. Он
оставался за командира, пока тот отдыхал в госпитале. После недели
ежедневных процедур Ильюшин приловчился выключать сознание и в период
накачек витать на свободе. Генерал заметил, что подполковник от
артиллерии находится далеко и не пишет озвученные им важные служебные
мысли. Он поднял Ильюшина и потребовал объяснений. Наш герой не
растерялся. Для начала он быстро пришел в себя от стресса
преждевременного возвращения, а затем покорил генерала докладом. – У меня все записано товарищ генерал-майор, – отчеканил он и бодро доложил командирскими интонациями: –
Строй в столовую ходит криво, как бык поссал… на территории бардак...
офицеры заросли... караулы спят, как сурки... ответственные по частям
вопиющим образом безответственны... Я тут еще… позволил кое-что от
себя... пометить, – скромно, но с достоинством добавил Ильюшин –
добиться образцового пропускного режима на КПП. Генерал не ожидал… и
удовлетворился. Решил, что показалось. Ильюшину помогла традиция.
Обсуждали каждый день одни и те же проблемы, ему оставалось лишь умело
воспользоваться данным фактом и прошлыми записями. Однако вернемся к
нашим баранам... Под словами: "Вызвать В С Е Х", командир подразумевал
действительно всех, и иногда даже тех, кто отдыхал за работу в
воскресный день, благо жили все компактно. Гражданскому человеку
невозможно объяснить, зачем обязательно вызывать ВСЕХ офицеров на
совещание. Между тем опытный, желающий спокойно спать командир поступит
именно так и в какой-то своей, командирской степени будет прав.
Грамотный командир прокрутит в мудрой голове возможные повороты
служебной карусели и поймет, что для выполнения самой важной
поставленной задачи, которую необходимо будет выполнить к утру,
потребуется открыть какую-нибудь кладовую, ключ от которой совершенно
случайно окажется именно у отсутствующего самого захудалого прапора. На
худой конец обязательно потребуется найти бумагу, приказ, карту, или
оригинальный способ покраски обледеневших стен зимой на улице, знать
который будет именно отсутствующий по самой уважительной причине. Его,
незаменимого, будут долго искать посыльные, стаптывая сапоги, но так и
не найдут, так как время позднее и все отдыхающие военные, зная о
бестолковых вызовах, придерживаются народной поговорки: "утро вечера
спокойней". Они уклоняются от вызовов. Военные стандартно передают через
жену что-то вроде: "Он ушел… но обещал вернуться... Да... конечно
записал куда, зачем и когда придет... но я... кажется, я потеряла
записку".
Что с бестолковой женщины возьмёшь? Как говорится, анализы
она сдала, но их вернули… именно поэтому, любой командир, прослуживший в
Сковородино больше недели, уходя на совещание, всегда громко ставит
задачу, чтобы офицеры в кабинетах её слышали и морально настраивались на
успешное преодоление будущих задач. Параллельно, дежурный по части,
должен успеть выставить посты из посыльных, перед квартирами
нерадивых... пока еще не поздно. Кстати, пока не забыл, в качестве
ещё одного отступления... Один мой товарищ (целый подполковник) любил
уходить на рыбалку с ночевкой. Когда посыльный вызывал его вечером, жена
обычно тяжело вздыхала, звала сына и уходила в квартиру по своим
женским делам. Странный поступок она мотивировала тем, что сын лучше
объясняет – ГДЕ ПАПА. Недовольный мелкий (оторвали от игрушек) выходил,
устало выслушивал вопрос посыльного, а затем с раздражеными нотками в
голосе выдавал: "Папа ушел на ебалку! ЕБАЛКУ, понятно!". У мелкого были
проблемы с произношением букв "Ры".
Присутствие Москвина на
совещаниях всегда было обязательно. Это знали все и сам Москвин тоже.
Тем не менее, под любым предлогом он пытался по уважительной естественно
причине опоздать или не появиться, и не быть озадаченным. Пользуясь
исполнением обязанностей начхима дивизии, он придумывал проверки ОЗК в
других частях, выдачу со складов химического имущества и т.д. Не быть
озадаченным удавалось редко. Вернувшись с совещания, командир всегда
шел медленно, с лицом, уставшим от человеческой глупости, но с
затаенным блеском в глазах, выдающим решимость выполнить все
поставленные задачи, а возможно и перевыполнить их. Он садился за стол, и
по его поведению окружающие определяли, стоит рассчитывать уйти домой
после совещания или нет. Перед постановкой большой и безумной задачи
он обычно закуривал, долго и с удивлением смотрел на догорающую спичку,
затем вздыхал, окидывал всех присутствующих сочувствующим и потухшим от
проигранной войны за справедливость взглядом и торжественно требовал от
начальника штаба доложить, кто, где отсутствует. Разбирались долго и по
каждому отсутствовавшему наказывали крайних присутствовавших.
Иногда,
для принятия решения на особо важные задачи, командир собирал круг
ограниченных людей... в лице начальника штаба, замов и командиров
дивизионов. С ними он запирался у себя в кабинете. Решали проблемы шумно
и эмоционально. Часто самый озадаченный, не выдержав ответственности
задач, выбегал в коридор, и стоя у открытой двери, с надрывом кричал
обратно: – А ИДИТЕ ВЫ... БЛЯ... СО СВОИМИ... НА Х... ВСЕ БЛЯ... ВСЁ!!! ... УВОЛЬНЯЮСЬ НА Х...! ЗАЕ-ЛИ БЛЯ!!! СКОЛЬКО МОЖНО... Выдержав
паузу, и оценив качество негодования, ему говорили в ответ, нечто...
наверное, невероятно доброе, т.к. выскочивший покорно возвращался
обратно. Еще через минуту он, остывший, появлялся снова, что бы
аккуратно притворить распахнутую дверь и с обиженным, но смягченным
лицом продолжить совещаться. Если же задач было мало что, увы,
случалось крайне редко, Жбан мог вообще не появиться в штабе полка, а
поставить задачи по телефону. Дистанционно. Иногда он увлекался свободой
и забывал позвонить. Командира ждали долго, дурея от ужасов мирной
жизни, и придумывая нецензурные синонимы к его фамилии. Ждали его до
тех пор, пока кто-нибудь особо сообразительный, не догадывался уточнить
у оперативного дежурного – кончилось совещание в дивизии или нет. В
случае утвердительного ответа, начальник штаба звонил командиру и
улаживал формальности с окончанием службы.
Поутру, на следующий день, командир не рвал все вокруг, – чувствовал вину... Отвечая, на мягкие возмущения офицеров, он шутил: – Я постоянно о вас думаю, но если скажу ЧТО, вам станет грустно. Если
верить неофициальной статистике, в ожиданиях командира с совещания
проходит не менее 20-30% всего служебного времени. В это время нельзя
отлучиться куда-то по своим, даже служебным делам, потому что командир,
после доклада о незаконно отсутствующих, как правило, переносил полковое
совещание на час и таким образом давал время собраться всем. Для
полковых бездельников и заменщиков (бездельники которые в текущем году
заменялись и убывали служить на "запад") это ожидание было золотым. Эта
категория служила, руководствуясь принципами: "Не говорите мне, ЧТО я
должен делать, и я не буду говорить, КУДА вам нужно идти" и еще одним:
"Все, что НЕ делается – к лучшему. Все что делается – к худшему". К
совещанию они приходили из дома, поужинав, вынеся мусорные ведра и
уложив детей спать. Во время ожидания слегка усугубляли водочкой, играли
в карты, нарды, болтали о женщинах или банально спали. Чаще всего
командира дожидались, успевая пройти все вышеперечисленные стадии.
Вернувшись
в тот памятный день с совещания, Жубенко сразу огорчил тем, что сообщил
о приходе вагонов с боеприпасами. Для преодоления вводной собрали ВСЕХ.
В ходе продолжительной и эмоциональной дискуссии, были согласованы
разгрузочные команды, назначены безответственные офицеры, старшие машин
выделенных под погрузку боеприпасов, пересмотрен наряд, продуман завтрак
для солдат на час раньше и поставлено еще невообразимо много жизненно
необходимых задач. Старшим одной из машин был назначен Москвин. Он
поднял руку и горячо высказался... Смысл речи состоял в том, что именно
завтра в 9.00 ему необходимо быть на складах соединения. Это была его
дежурная речь и командир полка отмахнулся от нее, как от назойливой
мухи. А зря. Москвину действительно нужно было присутствовать при выдаче
имущества, как начхиму соединения. Москвин конечно мог доходчиво
обосновать почему именно завтра и именно ему нужно быть на складах. Не
будь этого идиотского конфликта так и было бы, но он не стал настаивать,
подчинившись командиру и заранее зная какой визг поднимет завтра
зампотыл дивизии по поводу его отсутствия и срыва погрузки имущества с
химических складов. По поводу злосчастной погрузки было письменное
распоряжение из штаба соединения недели две назад. Командир с
начальником штаба добросовестно расписались за него в книге приказаний.
Вчера зампотыл дивизии Москвину о приказании напоминал и серьёзно
предупредил о последствиях. Говорил что-то о личной матке Москвина и
матках его непосредственных начальников. Обещал ежели что проблемы... Конечно,
все распоряжения, которые приходят с разных инстанций по 5-10 штук в
день запомнить невозможно - для этого и существует штаб полка. Направлял
деятельность командира, начальник штаба, но с подпихивания начальников
служб, которые, зная о предстоящих текущих задачах, напоминали об их
исполнении. По полноте, качеству и своевременности выполнения этих задач
оценивалась служебное рвение и рейтинг начальника службы.
Вся фишка
заключалась в том, чтобы выбрать из кучи распоряжений, приказов и
телефонограмм именно те, которые необходимы к выполнению в срок и
которые проверит вышестоящее командование. Пытаться охватить все
предлагаемое вышележащим командованием невозможно физически и
материально. Многое можно выполнить позже, при ближайшей служебной
передышке, а некоторое вообще безответственно замотаться и забыть.
Выцепить самое главное, спланировать и распределить силы исполнителей,
удержать их от пьянства, травм, учесть наряд, отпуска и командировки и
при этом не получить взысканий за упущенное – вот главное поле
деятельности офицеров управления полка и командиров подразделений.
Москвин же с приходом Жубенко денег получал по минимуму, склонялся на
всех совещаниях и лишний выговор ему мешал, как слону горчичник. В
результате он добросовестно сыграл дурака и уехал на разгрузку
боеприпасов старшим машины. Не прошло и трех часов, как за ним прилетела
возбужденная пчела Майя, злая как голодная собака. В цветах и красках
она рассказала, что командира вызывали, драли как худую свинью по полной
программе, и что он, командир, передал Москвину чтобы тот разминал
ягодицы и готовился к цветному разговору. Для гражданских объясняю –
цветной разговор, это когда командир красный от злости, а подчиненный
бледный от страха. – Ничего, – сказал Москвин. – Это наш ответ
Чемберлену, – и, помолчав, удовлетворенно добавил: – Большому кораблю –
большая торпеда... Москвин был доволен. На построении командир орал,
как кастрированный слон. Его разлетающиеся слюни демократично доставали
не только передние, но и задние ряды строя. Речь приятно изумляла
изыском образов и отсутствием во фразах сложной организации. От
рукоприкладства провинившегося спасла лишь природная стать и имидж
бескомпромиссного бойца за правду. В результате проведенного
дивизией расследования обе стороны получили по строгачу. Жубенко от
комдива, а Москвин от командира полка. Вскоре Моськин решился усугубить
произведенный ранее эффект. Подтолкнули его к этому акту мести товарищи с
дивизии, постоянно подтрунивавшие и требующие продолжения банкета. Он
собрал на складе пресс конференцию из сочувствующих бездельников и
обсудил детали. На сходке решили. Все... пиндец... время разговоров
прошло. Вначале было слово, потому что вначале хотели по-хорошему...
Необходимо
отметить тот случайный факт, что командирская квартира находилась, в
аккурат под Москвиным, в легендарном доме, на торце которого красовался
облупившийся от температурных перепадов плакат – шедевр. Плакат
требует особого лирического отступления, так как являлся местной
достопримечательностью. В самом его верху, крупными, высокими в начале и
слегка уменьшающимися к завершению буквами (места для всего задуманного
не хватило) было начертано: "ВЫ СЛУЖИТЕ, А МЫ ВАС ОБЯЗАТЕЛЬНО
ДОЖДЕМСЯ!". Но популярной была не надпись, а фон, присовокупленный к
лозунгу для наглядности. На нем (фоне) находилась девушка. Она, в цветах
и красках изображенная самородком-художником, имела такой полный
желанием игривый взгляд и соблазнительно-массивный корпус сверху, что
проходящее мимо мужское население искренне жалело, что изображение
поясное. Джоконда отдыхала... Эрмитаж, как говорится, её не видел... Солдатики
могли часами стоять, пялясь на стену с задумчивыми взглядами
несостоявшихся казанов. Как справедливо говорил кто-то из великих, –
"Плох тот солдат, который не хочет…". Многие политработники, серьёзно
озабоченные нравственностью подчиненных, справедливо считали лозунг
неудачным и конкретно не актуальным. В принципе они били в точку.
Окажись на его месте другой, например "ЭТОГО НЕ ДОЛЖНО ПОВТОРИТЬСЯ!", с
суровым ликом министра обороны и крестами стволов на заднем, либо
переднем фоне, солдатам не пришлось бы лишний раз измождать свои тела
по ночам. Однако поднять сей вопрос высоко, никто из политбратков не
решался. Опасно... Можно свои идеи самому же и воплотить, а, учитывая
местную специфику и тяжелое в финансовом отношении время воплотить, к
тому же за свои деньги. Поэтому плакат висел с незапамятных времен,
повышая потенцию мужиков и настраивая их на неслужебные мысли, а
перспективы его обновления терялись в закаулках вечности.
В
остальном, дом был знаменит не больше и не меньше остальных, пятиэтажек
блочно-убогого типа и был известен в округе под неофициальным названием
"мечта бомжа". Неприятной особенностью данной серии, кроме отсутствия в
них горячей воды, мусоропровода и наполнителя между плитами, была
отличная сквозная слышимость, да такая, что если у кого-то звонил
армейский ТА-57, разобраться, кому звонят тебе или соседу не
представлялось возможным. Многие несознательные личности, типа меня этим
часто пользовались. В надежде, что свершится чудо и трубку сейчас
снимет кто-нибудь в соседней квартире, они продолжали нежиться под
одеялом, в конце концов, убеждая звонившего, что дома никто не ночует. Так
вот... Все дело в том, что на Москвина неудержимо надвигался юбилей.
Юбилей серьёзный – 37 лет. Москвин решил не экономить. Он решил
отпраздновать дату, как учили и с пользой для окружающих. Пригласив
всех соседей, кроме одного – снизу, Москвин хорошо подготовился. Через
несколько дней, в свой день рождения, он устроил дискотеку с полной
выкладкой в районе ноля часов. Учитывая, что квартира командира была
внизу, танцевал с полной самоотдачей и изобретательностью. Песня Аллы
Пугачевой "Настоящий полковник" звучала снова и снова. Слова " НУ
НАСТОЯЩИЙ П О Л К О В Н И К" Москвин подпевал, почти крича, и лихо
подпрыгивал в конце фразы, ударяя в пол двумя ногами одновременно. У
живущего внизу, сомнения кому действительно посвящена песня, таяли с
каждым оборотом вращающейся люстры. Жубенко был в легком шоке. Его
весьма удивили и ошеломили возможности импортных колонок и хрупкость
осыпающегося потолка. Когда в три часа ночи, под непрерывным давлением
семьи он сломался и решил по телефону арестовать соседа, оперативный
нечего не мог разобрать и, наивно заблуждаясь, настойчиво просил Жубенко
уменьшить громкость его праздника.
Через два часа прибыл
разысканный патруль. Еще через час, легко вычислив дом, с трудом
разогнал всю компанию. Затем, слегка усугубив для сугреву, задержал
физически ослабевшего в танцах Москвина. Патруль увел его под локотки в
кутузку, где тот безмятежно, как ребенок заснул, являя собой пример
человека до конца исполнившего свой долг. Утром, на разбор полетов,
прибыл зам по воспитательной работе соединения с замом полковым. Сходу
выяснилось, что Москвин хитер и коварен. Он пах одеколоном, не был
опухшим и сломленным ошибками вчерашнего дня. Проведя душеспасительную
беседу, главный зам сильно удивился слабому выхлопу именинника и, как он
выразился: "Нездоровому микроклимату в полку, где командир без
посторонних не в состоянии разобраться с подчиненным".
Ближе к
обеду, замы нашли относительную трезвость Москвина смягчающим
обстоятельством и, взяв объяснительную записку, выпустили пленника. Учитывая,
что день рождения раз в году, а трезвый под утро именинник всегда
редкость их можно понять. Да и главный зам Москвина знал давно. У него
Москвин числился офицером хорошим, исполнительным и понять причин
конфликта с командиром полка дивизионный зам так и не смог. Как ни
странно, на следующий день противоборствующие стороны остались довольны
собой. Жубенко считал, что хорошо проучил и опозорил Москвина, ночью
проведенной на гауптвахте. Его правда немного раздражало утверждение
замполита, что Москвин был трезвый и уверенность главного политического
зама, что он к Москвину придирается. Москвину, в свою очередь,
рассказали, что утром Жубенко был в ярости и он тоже заслуженно считал,
что вечер удался. Довольны были и сослуживцы. Пока командир вплотную
занят Москвиным, остальным легче дышится. В полку с нескрываемым
интересом и удивлением следили за их маленькой Чечней, периодически
смакуя очередные подробности.
Между тем скоро, как снег на
голову в зимнее время, должна была нагрянуть очередная итоговая
проверка. Из года в год она проходит в сентябре, но наступает так
внезапно, что подготовиться к ней, как следует, еще не удавалось ни
одному командиру. Подготовка всегда мучительна. Особенно страдают
ноги и слух. Даже наблюдать через окна казармы усиленные занятия соседей
на плацу морально тяжело, не говоря уже о личном участии.
Какой-то
гребаный пацефист придумал поговорку "Красив в строю, – силен в бою", а
начальство прониклось... и солдаты пехоты целыми днями вереницей ходили
по кругу завывая: "Мы от солдата и до маршала... одын сымья о д ы ы ы н
сыммья ...". Учитывая, что маршалов Российских вооруженных силах не
было, то многим было не понятно с каким же именно маршалом мы в
родственных отношениях. С таким же успехом можно было петь то солдата и
до господа... Эта песня осталась с добрых советских времен, как и другая
весьма популярная в войсках песня: Россия, березки, тополя! Родная ты русская земля, Как дорога ты, для солдата, Родная Родина моя... В
пехоте ее пели в основном узбеки и таджики, – русских в мотострелковых
подразделениях было очень мало. Поэтому мне, например, было не понятно, –
почему же именно Русская земля так дорога таджикам, узбекам и прочим
лицам нерусской национальности. Солдатский рассудок спасало то, что они
смысла слов так до конца и не узнавали, успевая сносно освоить русский
язык только к закату службы. Слог и мотивы песен были, конечно,
ужасны и похожи на преждевременный крах империализма, зато громкость
исполнения била рекорды и радовала слух. Военный, в отличие от
гражданского поет не по своему душевному порыву, а по порыву души
начальника. Это многое объясняет. Заканчивается песня сразу, как душа
начальника успокоится. Именно поэтому слова песни имеют значение
второстепенное. Главное громкость. Душа начальника, обветренная
нецензурной бранью и прожженная спиртом, мелодию, как правило, уловить
не в состоянии. А вот звук отнюдь... Звук начальники уважают, и чем
громче он льётся, тем быстрее их душа достигает состояния полной
нирваны. Ещё сильно добивают тренировки военного оркестра. В нашем
гарнизоне его собирали, как правило, именно перед проверкой и ударно
учили музыкантов музыке. Учить было сложно, так как на должностях в
оркестре стояли повара, связистки и т.д. и т.п. Командир дивизии на этот
счет рассуждал по-военному. Раз хлеб музыканта жрёшь – соответствуй. И
перед проверкой приказывал: – Собрать всех этих шлангов... и пусть музыкант их учит, он за это от Родины деньги гребёт. Наш
главный военный музыкант, майор Синицин старался и делал всё, что от
него зависило, дабы создать музыкальный коллектив, способный хоть
что-нибудь изобразить... музыкальное. На первом этапе он долго бился над
составом коллектива, добиваясь, что бы в оркестре было минимальное
количество "музыкантов". Ему удавалось сократить их число до
пяти-шести... не менее. Затем начинались тренировки, в ходе которых
(уверен), в гробу вертелись многие усопшие музыканты и композиторы.
Тренировки проходили на плацу, – комдив отправил подальше от штаба
соединения. В это время, во всех окружающих зданиях, окна были плотно
закрыты, несмотря на тридцатиградусную жару. Многие гражданские не
выдерживали и брали "больничный". Военные с радостью убывали на работу в
парки боевых машин, но звуки тренировок настигали их и там, заставляя
постоянно подавлять в себе желание завыть в полный голос или дать
кому-нибудь в морду. На счастье, Синицин сам выдерживал только около
недели, после чего начинал пить горькую и философствовать. Его
рассуждения всегда крутились вокруг "Биттлз: "типа битлов всего четверо
было, а как играли... люди сума сходили". Синицина успокаивали, что он
со своим оркестром, от них не далеко ушел. Ещё пару недель... и...
Синицин непонимающе моргал глазами, – с чувством юмора у него были
серьёзные проблемы.
Конечно, в нашем полку тоже пели, готовили
технику, помещения и людей. Штаб сделал, что мог и в короткие сроки
выдал план подготовки к итоговой проверке на ватмане размером 1.70 на
2.10. В плане по полкам было разложено все, что только можно было
разложить. Командир не без гордости показал его на совещании и
вывесил на стене. Заместитель начальника штаба был озадачен, ежедневно
отмечать выполненные пункты и докладывать командиру о срывах намеченных
планов. Обычно это была чистой воды фикция и все правильно понимали
нелепости отраженные в нем, а необходимость красивого отчетного
документа перед начальством оправдывала идиотизм текста. Кроме реальных и
почти безобидных пунктов, "планом" предлагалось переделать комнату
дежурного, укрепить дополнительными укреплениями караульное помещение,
парк боевых машин и КПП. В связи с Чеченским конфликтом отремонтировать
все окружающее (не ищите логичной связи) и даже прорыть подземный ход от
караульного помещения к ДОТу (благо находящемуся рядом). Пчельников
с каменным взглядом утверждал, что "писано все со слов командира" и
задачи предстоят серьезные. Жубенко ждал полковника и не хотел ударить
лицом в грязь на проверке. Он требовал служить по классическому
армейскому принципу - "если предмет движется, отдай воинское приветствие
или оттрахай, если предмет неподвижен покрась". Кошмар начался,
когда до народа дошло, что плакатное творчество не шутка. Были назначены
команды, бригады, выделены материалы, непонятно откуда откопанные и,
что самое мерзкое, ставились конкретные задачи на день. Работа
заканчивалась в 22 - 23.00, и её хватало на всех. Москвину была поручена
комната дежурного по полку. Он хотел, было завалить выполнение задачи
на корню, но ему не дал командир, предусмотрительно поручив начальнику
штаба взять этот объект под свой ОСОБЫЙ контроль. ОСОБЫЙ это значит одно
– НШ и есть старший на объекте. Москвин только исполнитель. Через
неделю ударных работ Пчельникова комнату дежурного было не узнать. Ее
отделали деревом, отгородили стеной место отдыха дежурного, сделали
новый пульт. Жубенко намеренно молчал и не делал замечаний, держа под
контролем другие объекты. Он говорил: "Я посмотрю, чего вы там нагородите… когда все будет готово". Когда
"все было готово" командир отметил, что пульт сделан хорошо, но дверь
сделана бездарно, так как ее видно от входа и она может спровоцировать
проверяющего в нее войти. А если он зайдет в комнату отдыха, то... сами
понимаете, возможны любые негативные последствия.
– Ну.. и.., – выдержав коронную паузу спросил Жубенко и отметив траурный вид начальника штаба продолжил, – дверь перенести в другой угол к завтрашнему вечеру, а в остальном нормально.
НШ
был в шоке. В принципе это означало, что сделанное за неделю нужно
переделать за одни сутки. Москвин опять умыл руки, поставив две бутылки
доктору из госпиталя за то, что тот найдет у него любую болезнь
требующую постельного режима. Доктор нашел. Москвин написал рапорт и
слег дома на трое суток. Его постоянно вызывали и грозили, чуть ли не
расстрелять в случае неприбытия. Посыльные дежурили под дверью, сменяя
друг друга, словно почетный караул у мавзолея. Москвин не открывал дверь
и вел себя так, как в подобной ситуации поступил бы вождь мирового
пролетариата – молчал, не реагировал на звонки и трупом валялся на
диване. Справедливости ради надо отметить, что на других объектах
работа тоже кипела. Подземный ход на КПП рылся под шутки и прибаутки
проходивших мимо счастливых гражданских. Солдаты, матерясь, таскали
землю на палатках, и гора песка и камней росла каждый день. Они
умаивались на стройке до такой степени, что заступлением в наряд их
поощряли, а на приветствия свежих сослуживцев, типа: "Привет мартын!",
вяло огрызались: "Сам привет...". В караульном помещении работы
контролировал лично командир. Там ход тоже рылся. Работа шла быстро и
качественно, со Стахановским опережением графика. В результате...
позже... после проверки... командирский лаз даже не обвалился, как на
КПП. Теперь на неприступность караульного помещения можно было
положиться. В ДОТ, через железную дверь, шел подземный ход, для
надежности сразу же фекальнозаминированный самими строителями. Вокруг
ДОТа аккуратно валялась разложенная начальником инженерной службы
путанка (тонкая проволока) – гениальное изобретение советской инженерной
мысли. Она сразу стала приносить положительные плоды. Появлялись
все новые и новые жертвы. Однажды, дневальный по парку, в ночное время
подошел к ней пописать и запутался ногами. Выбраться решил сам. Через
пол часа он лежал, опутанный полностью, и благим матом орал на весь
парк. Благо было лето! Благо, что он не охрип до того как! Конечно,
разбудить дежурного по парку он не смог, но часовой соседнего поста
через час оперативно среагировал. Разбуженная резервная группа, страшно
матерясь, пол часа вырезала дневального штык-ножами и для профилактики,
вырезав, сразу настучала ему по морде. Затем она пол часа вырезала еще
одного своего, особо рьяного спасателя... Вскоре всем стало ясно –
чеченцам подготовлен удар ниже пояса. Оставалось только сожалеть, что
решиться штурмовать подобное укрепление, конечно, никто не осмелится, и
такой оборонительный шедевр вынужден зря простаивать в наше сложное для
Родины время. Особую гордость вызывало то, что даже подвиг Александра
Матросова повторить бы не удалось, потому что бойницы находились очень
высоко над землей, и для закрытия амбразуры нужно было обладать ростом,
как минимум литовского баскетболиста Сабониса.
Зам. по тылу вместе с
начпродом готовил к проверке столовую. В основном, их задача
заключалась в том, чтобы воровать (полуофициально) ещё больше, чем в
обычное время, т.к. кроме усиленной пайки для солдат, необходимо было
продумать питание для проверяющих (естественно бесплатное и
качественное). Значит, в период подготовки к проверке, солдатам
приходилось поменьше есть мясо, плотно налегая на каши (перловку и
пшено) и капусту (перемороженную после зимы). Одна моя знакомая
очень удивлялась, почему военные так любят мясные продукты… без мяса
никуда… даже в постель не уложишь… кровожадные какие-то… а ведь оно
вредное – слишком калорийное, холестеринистое и для гармоничного питания
не подходит… некропедозоофилы какие-то (очень любят молодое жаренное
мяско – телят, цыплят, поросят и т.п.).
В принципе, действительно,
подавляющее большинство военных мясо уважает. Оно дефицит, оно
лакомство, оно местная "валюта" (за банку тушенки… даже страшно
подумать…) т.е. оно в армии всему голова… как хлеб на гражданке. Тех,
кто мясо не ест я в армии не встречал… даже не знаю почему… возможно они
не выживают... Но! Никто из военных не считает, что все вегетарианцы
козлы (хотя, в сущности, так оно и есть). А мясо военные любят потому,
что… попробуйте работать, как лошадь и питаться так же… поймете…
Вскоре
бурную деятельность заметили в соединении. На плацу, во время
построения, нас, лично похвалил командир дивизии. Он поставил в пример
Жубенко, обозвал думающим командиром и посоветовал остальным сходить в
артполк на экскурсию. Потом он напомнил, что нашему полку нужно не
только норы рыть, но иногда и на технику смотреть, готовить макулатуру
(документы) и не забыть о подготовке личного или как он любил шутить
"лишнего состава". Получив подтверждение от Жубенко, что все идет
параллельно и качественно, комдив помолчал, скептически покивал головой,
и продолжил говорить о происках бесчисленных врагов находящихся в
Чечне. Опираясь на происки, он умело, доходчиво, но нелогично требовал
повышения бдительности на дальнем востоке.
Обещанных
комдивом происков ждали, начиная с зимы. Ждали их, правда, не от далеких
чеченцев, а от самого комдива и его сподвижников. Заодно закручивали
гайки несения службы. Находясь на разводе и слушая грозные инструктажи, я
всегда представлял чеченцев в белых маскхалатах, спускающихся на лыжах с
заснеженной сопки и стреляющих на ходу – от части до Чечни было больше
пяти тысяч километров. Не удивлюсь, если целых три чеченца проживающих в
соседнем городе находились под неусыпным наружным наблюдением нашего
одуревшего от ужасов мирной жизни особого отдела.
Вышележащее
командование по мере сил и возможностей тоже старалось не отставать и
самозабвенно изголялась со всеми вытекающими последствиями. Кому-то
это помогало философски настраиваться на службу (счастливчики), мне же,
например лишь мешало. Отдельные индивидуумы не выдерживали
ответственности земной суеты и уходили в себя или религию. Был у нас
один такой... В высоком штабе служил... клерком. Я захожу к нему в
кабинет, а у него... прости господи... чей-то облик на шкафу в рамке...
неописуемой крутизны. Ну я, совсем без задней мысли, удивленный и
спросил у него: – Что это у тебя там Колян за... х-ня стоит? Побраговел
Колян, помычал что-то... Оказывается "Николай Угодник" стоял. А ведь
нас таких… – табунами ходят. Перед каждым отчитайся, объясни... В
результате снял он иконку от греха подальше. А что делать! Службу в
армии нельзя воспринимать всерьёз – иначе будут сдвиги. Со сдвигом можно
конечно дослужиться до больших звезд, но в итоге все равно закончишь...
плохо. Ведь в войсках все бегом, все к утру, все с хрипом и до восьмого
пота (седьмого не достаточно). Однако самое страшное, что все с планом.
Либо с "планом подготовки к...", либо с "планом устранения
недостатков". Ну а если заметят тебя без плана… – быть горю. Нарисуешь
его все равно... но... работать придется враскоряку и с бледным лицом. В
результате так за день наслужишься... так проникнешься... так… что даже
дома, у жены, хочется спросить план. Вот смотришь на её недовольное
твоим поздним приходом лицо, и хочется… очень... спросить… к примеру,
план её работ за день... Некоторые особо впечатлительные спрашивают.
Некоторые даже добиваются... и живут одни... Но самое главное для
военного – это боевая готовность. Очень много в поддержании этой самой
"боевой готовности" отводится именно командиру. Его задача постоянно
находить все новые и новые глобальные проблемы и требовать их скорейшего
выполнения. Цель – не дать застояться подчиненным. Главное не
переусердствовать, что в армейской системе очень сложно. Ведь служба, в
принципе это бесконечная задница. И пока она (задница) у всех в мыле,
всё в порядке. Как только начинает высыхать, возможны трещины, грязь и
разложение.
Система порождает конфликты. Главный из них – конфликт
понятий. Ведь боеготовность это не готовность ко всему. Это не только
канавы, территория и движение в ногу. Боеготовность – это мечта. К ней
идут, как к победе коммунизма – с высоко задранными подбородками. Легко
её не достигнешь... Любой командир давит на подчиненных и утверждает...
что они НЕ боеготовны. Он орет: "Уроды!!! Военная тайна заключается
не в том, какая у ВАС есть техника, а в том, что она есть именно у
ВАС..." – далее командир простыми, доходчивыми словами объясняет
подчиненным кто они есть на самом деле. При этом им имеются в виду наши
люди. Конкретнее – неготовность наших людей технику обслуживать, а в
связи с этим неготовность техники передвигаться. Однако стоит командиру
прослышать про возможный приезд вышестоящего командования, как он сразу
меняет свои показания, на прямо противоположные. Он умрет, но не
признается в отсутствии боевой готовности в вверенном ему округе, армии,
соединении, части, подразделении и т. д.. Он орет: "Орлы!!!
Забудьте все, что я говорил вам ранее... сейчас не время для
недостатков... они легко поправимы... я хотел вас ВЗБОДРИТЬ и умело
своего добился... ВЫ МОЖЕТЕ... Я всегда ВЕРИЛ в нашу технику и в ВАС...
ТОВАРИЩИ, как в этих… в СПЕЦИАЛИСТОВ! Для начала создадим иллюзию... в
жизнь её воплотим ПОЗЖЕ... когда уедут... эти… Конечно... отдохнем...
ПАТОМ.... наверно… Но! Не забывайте УТВЕРЖДАТЬ свои ПЛАНЫ! Время
разговоров кончилось! ЗА РАБОТУ ТОВАРИЩИ! ЗА РАБОТУ!"
Командиры всех
степеней, никогда не признаются в отсутствии боеготовности, не смотря на
то, что им это можно легко доказать внезапной тревогой. Почему не
признаются, спросите вы? Да потому, что командиры для неё, для этой
самой боеготовности и назначены. Она (боеготовность) то, к чему они
стремится всю свою армейскую жизнь, и лишь редкие счастливчики,
дослужившись до министра обороны, убеждаются в мифичности её
осуществления...
Помогают командирам (держать боеготовность)
штабы. Проблемы существуют и здесь. В вышележащих штабах почему-то
всегда считают, что офицеры в частях бездельничают и их надо загрузить
"по самое не балуйся". Справедливости ради замечу, офицеры частей
уверенно назовут дармоедами офицеров вышестоящих штабов и без угрозы
наказания не выполнят ни одно распоряжение сверху. Нам внизу виднее,
рассуждают они и часто оказываются правы. Командир нашей дивизии был
ярким примером общевойскового командира и ненавидел тыловых работников и
вышестоящие штабы пожалуй даже больше, чем вероятного противника. Еще
он ненавидел нерях и авторитетно утверждал: – Солдат одним видом должен вызывать понос у врага и нетерпение у женщин. Подтянутый,
необъятный в размерах, тактичный и корректный в личном общении, он
словно с цепи срывался, когда видел строй. Говорить со строем спокойно
не мог. Это был почти хрип с напором и молниями спереди и сзади. Тон
всегда был повышенным и на грани хамства. Даже женщин военнослужащих при
нем всегда ставили в строй, и только он мог удалить их оттуда, что и
делал почти всегда. – Теплое, мягкое, везде больное! В казармы!
ШАГОМ! МАРШ! – и дамы, зная, что это команда исключительно для них, не
утруждая себя уставным выходом из строя, быстрыми жидкими ручейками
устремлялись в казармы и штабы. Теплым и мягким комдив называл
только военных женщин, гражданских звал более ласково – мамками. Самое
интересное то, что слабый пол его уважал, боялся и возбужденными глазами
смотрел на дальнейшие взбучки из окон казарм.
Между тем, дни
шли за днями, и до проверки оставалось около двух недель. Подошло время
для отработки нормативов. Москвин в отведенное по графику время проводил
занятия с подразделениями и добился неплохих результатов. По ночам он
придумал способ доставлять бытовые хлопоты командиру и мстить за
притеснения по службе. Дело в том, что Москвин был разведен и, не
смотря на глубокие моральные переживания, естественно имел право на
личную жизнь. Одному всегда труднее пережить разрыв с женой и Москвин
влюблялся. Часто. Но – либо только на день, либо, если везло и на ночь
тоже. Москвин говорил: "Настоящая любовь вечна, но очень важно
своевременно менять возлюбленных".
Заслуживал внимания его фирменный
и оригинальный способ знакомиться. Он брал наглостью и ошеломлял
беседой, при этом, как правило, остекленело уставившись в бюст (с точки
зрения Москвина в самую главную часть женского организма). Многие
свидетели утверждали, что под взглядом Москвина бюст любой женщины
непроизвольно увеличивался в размерах и даже приподнимался вверх...
Женщины его жалели и любили... за что-то неуловимое, детское, наивное и в
то же время настоящее мужское. Каждая находила в нём свои, одной ей
видимые достоинства. Одна его бывшая подруга в превратной беседе
поведала мне, что даже пороки у него трогательно близкие и родные. На
мой взгляд, это говорит о многом…
Москвин отвечал пылкой
взаимностью. Причем ВСЕМ. У него было две головы. Одной он думал, а
другую носил на плечах... Ходили слухи, что однажды он покорил даму
после фразы: "Извините, но я ВАС так люблю, что даже возможный триппер
меня не остановит". Бывшую жену Москвина никто не видел. Старожилы
говорят, что она была страшна, как гирокомпас. Прожили они вместе не
долго, и он сам признавал, что женился случайно. При росписи якобы был
пьяным в сисю и только к концу церемонии осознал что происходит. С его
слов "бывшая" у него была ужасно нудная. Еженедельно просила денег и
секса. Если с сексом проблем не возникало, то с деньгами… как только
жена поняла, что эффективно выуживать деньги у Москвина можно только
поставив секс в прямую зависимость от денег, они расстались. Как сказал
Москвин: "Брак сразу потерял для меня всякий здравый смысл, –
проститутки обходятся на порядок дешевле… пусть ведет оседлый образ
жизни на шее своего папы…". Жениться вновь Москвин не планировал –
если ты цельная личность, то на кой тебе вторая половина? В городе у
него была девушка из местных… меланхоличного характера и с легким,
возрастным налетом женской мудрости в глазах. Поговаривали, что она ещё
юной девушкой испортила свою репутацию (для всей округи) и с тех пор
умело этим шансом пользовалась. К тому же денег она у Москвина не
просила, удовлетворяясь, как говаривал Москвин: "сексом и кексом".
Москвин
специально занимался с ней любовью на солдатской скрипучей кровати,
предварительно поставив ее таким образом, что бы она, в такт интимным
движениям, оглушительно стучала по стене. Девушке это не мешало,
Москвину тоже, чего нельзя отнести к Жубенко. Москвин был парнем крепким
и проделывал экзекуции в ноль часов, час ночи, шесть утра, а иногда
даже садистки имитировал любовный акт, просто случайно проснувшись. Он
подпрыгивал на своем четвероногом друге (я имею ввиду кровать), и толкал
ее в стену. Утром Жубенко являлся серым и полковой доктор серьёзно
опасался за его здоровье. На построении захлебываясь чувствами он
верещал. – Да Я тебя... БУРАТИНО... бля... ВНИЗ ГОЛОВОЙ ЗАВИСШИЙ.... да ТЫ У МЕНЯ... гигант убогого секса… и т.п. По части сразу начинал бродить слух: "Буратино опять день рождения справлял… отменно… с березовым соком и матрешками…". Конечно,
одними словами, Жбан не ограничивался, – при любой возможности, он
обрушивал на соседа служебные взыскания. Однако все тщетно. Жбан,
конечно, понимал, – пока Москвин не захочет уволиться сам, никто его не
уволит. Со Сковородино уходили лишь в два места – либо на пенсию, либо в
вечность ногами вперед...
Футбол, политика, деньги и кошечка Фрося
